– Эти со мной, братья из деревни. Шеф знает.

– Ну покажи им, покажи, только после им на своих баб будет тошно смотреть, – засмеялся один из охранников, но второй успокоил:

– Ничего, мужики, в темноте все бабы одинаковы. А посмотреть есть на что, телки первого сорта.

Еще когда ехали в метро, и здесь в небольшой каморке Виктора, Новоселов думал одно: «Зачем я еду, зачем я здесь? Да, я хотел увидеть Марию, но не хотел, чтобы она была здесь. И вообще, не надо было мне сюда приезжать, то, что я делаю – подлость…» И думая так, он продолжал сидеть и ждать. И почти не слышал наставлений Смольникова, который говорил:

– Ты, Коля, что ни увидишь – молчи. Не поднимай шума, не кричи. Во-первых, брата подведешь – его мигом отсюда турнут, во-вторых, эти мордовороты, если представление сорвем, нам кости переломают. И, в-третьих, дочери можешь навредить, у них тут такая дисциплина, рабыни и то лучше жили. Так что смотри, не подведи.

Там, внизу, слышались музыка, смех.

Но вот музыка стихла – разбитная, блатная музыка. И зазвучала другая, завораживающая, и нежный голос певицы запел на иностранном языке, конечно же, о любви. И на сцене появились девушки в длинных пушистых одеяниях, похожих на розовые облака, казалось, эти облака и внесли девушек, и как ни был напряжен Новоселов, он невольно подумал – как ангелы. Но вот розовые облака стали отставать, оседать на пол, и девушки вышли, выплыли, словно из пены, почти раздетые – уж больно мало было материи затрачено на плавки и на бюстгальтера…

– Вон, смотри, – шепнул Смольников, – Мария! Вторая слева.

Да Новоселов уже и сам увидел дочь, и вглядывался в ее лицо, выискивая следы тяжелых переживаний, следы испуга, стыда. Нет, лицо дочери улыбалось, вот Мария заученным движением скинула бюстгальтер и бросила его в зал, к пирующим, жирующим. Новоселов проследил за полетом бюстгальтера и не поверил глазам – в зале сидели и женщины. Это что же за монстры такие? Ужаснулся он: сидеть и смотреть, как другие женщины бесстыдно оголяются, смотреть, как через некоторое время их поведут в номера, а потом поведут этих – поганых, чавкающих в зале…

Между тем в зал полетели и плавки, и Мария стояла на сцене в чем мать родила…

Новоселов, понурив голову, вышел из каморки. Смольников последовал за ним, с сожалением оглядываясь на сцену.

Все! Рухнула последняя надежда. Новоселов думал, что ее заставляют, распинают на сцене, что она страдает, а она вышла с веселой улыбкой, словно в сельском клубе петь озорные частушки. Все – у него нет больше дочери!..

Когда заявился домой, Эльвира Петровна ахнула:

– Коля, ты что, заболел? Худущий какой, и глаза ввалились. Да что с тобой?

– Да не спал две ночи, сутки в Москве, в аэропорту просидели, да еще ночь в райцентре «Зарю» ждал. А что худой, так с утра до вечера, как савраска, за Смольниковым по Москве скакал. А Марию я так и не нашел, там этих студий, театров… Ничего, на следующий год сама приедет.

Вроде вывернулся. А хотелось грохнуться на пол, уткнуться жене в колени и разреветься, как в детстве. Но приходилось нести боль одному. Нести осторожно, не расплескивая, чтобы не обжечь болью и Эльвиру.

Нет, пусть у него выгорит все внутри, Эльвире он ничего не скажет!

А Эльвира Петровна, поверив рассказу мужа о двух бессонных ночах и беготне по Москве, больше никаких вопросов не задавала и больше к нему особо не приглядывалась.

А на работе, Новоселов трудился в ремонтных мастерских, заметили за ним такую странность: делая что-то, вдруг замрет, уставившись в одну точку, и может так, не двигаясь, стоять или сидеть, пока не окликнешь. Да он с первого раза и не услышит, иногда кричать надо, чтоб очнулся.

А поздней осенью, когда осень только дома на календарном листке, а во дворе настоящая зима: встала река и морозы под сорок, в мастерские неожиданно заявился Смольников и весело крикнул:

– Пламенный привет бывшим гегемонам от коммерческих деятелей.

Был он в кожаной меховой куртке, норковой шапке и вид имел представительный. Поручковался со всеми, вступив в веселую перепалку. Ему – как дела, торгаш? Он в ответ – все прекрасно, голожопые пролетарии… Последним, с кем поручковался, был Новоселов, стиснув ему руку, Смольников прошептал:

– Был недавно в Москве, видел Марию. Пошли, поговорим. Дома никого.

Напоминание о дочери бросило Новоселова в жар, и, когда вышли из мастерских, он набрал горсть снега и растер им лицо.

При встрече с ними молодые восхищенно оглядывали Смольникова, старые, видимо, принимая за начальника, здоровались, почтительно склоняя голову.

Новоселов не вытерпел, зло крикнул проходившей бабке:

– Пантелеевна, ты что кланяешься, разве не видишь, кто это? Алексея не узнала?

– Узнала, Коля, и вижу, потому и кланяюсь.

– Что видишь?

– А то. Рожа гладкая, сытая, да и одежа… А день-то ноне рабочий, ты вон в телогрейке, – разговорилась бабка, – у нас ведь в рабочее время кто вот так, руки в брюки, хер в карман, ходит? Начальники. Думаю, вдруг и Алексей каким-нибудь начальником сделался, больно много их при новой власти развелось. Не покланяюсь, так он мне или пенсию не выдаст, или вообще из дому выгонит. Как тут не кланяться, да тут собаке покланяешься, лишь бы не кусала. А по телевизору, я его к соседу, Витьке Вертлявому, хожу смотреть, хожу редко, когда сам-то тверезый, так по телевизору все о свободе, да о свободе. Да кака это свобода – хоть сейчас в прорубь головой. Эх! – бабка махнула рукой и засеменила дальше.

– Тяжело старым людям, особенно одиноким, – вздохнул, глядя вслед бабке, Смольников. – Все, что работяги за семьдесят лет по крохам собрали – бесплатное образование, медицина, нормальная пенсия, а, главное, уверенность в завтрашнем дне, – все разом отобрали. А как вернуть? Вопрос.

Они подошли к дому и только толкнули калитку, как к ним с громким лаем кинулась огромная собака, но тут же виновато завиляла хвостом.

– Стареешь, Тобик, стареешь, раньше за километр своих чуял. Так и мы, туркаемся, туркаемся, а потом… – Смольников поднялся на крыльцо и уже там докончил: – Тобику повезло, его не выкинут на улицу, умрет сытый и в своей конуре, а человек – кому он нынче нужен под старость? Государству? Да государство, наоборот, последние портки снимет. Демократия.

Вошли в дом, и Смольников, скинув куртку и шапку, быстро достал бутылку водки, нарезал сала, принес соленых огурцов, грибов, хлеб. Разлил.

– Давай за встречу.

– Давай, – Новоселов рад был водке, надо было чем-нибудь сбить то волнение, напряжение,